Королева Марго - Страница 19

К оглавлению

19

– Благодарю вас!

– Подождите, сударь: мне приказано проводить вас до ворот, чтобы вы не заблудились в Лувре.

«Да! А как же Коконнас? – выйдя из дворца, подумал Ла Моль. – Впрочем, он поужинает у герцога де Гиза».

Но первый, кого он увидел у Ла Юрьера, был Коконнас, уже сидевший за столом перед огромной яичницей с салом.

– Э-э! Мне сдается, что вы так же пообедали у короля Наваррского, как я поужинал у герцога де Гиза! – с хохотом сказал Коконнас.

– По чести говоря, так!

– И вы проголодались?

– Еще бы!

– Несмотря на Плутарха?

– Граф, у Плутарха есть и другое изречение, а именно:

«Имущий должен делиться с неимущим», – со смехом отвечал Ла Моль. – Итак, из любви к Плутарху разделите со мной вашу яичницу, и за трапезой мы побеседуем о добродетели.

– Э, нет, – ответил Коконнас, – честное слово, такого рода беседы хороши в Лувре, когда боишься, что тебя слышат, и когда у тебя в желудке пусто. Садитесь и давайте ужинать.

– Теперь и я окончательно убедился, что судьба связала нас неразрывно. Вы будете спать здесь?

– Понятия не имею.

– Я тоже.

– Я знаю только одно – где я проведу ночь.

– Где же?

– Там же, где и вы, – это неизбежно.

Оба расхохотались и воздали честь яичнице Ла Юрьера.

Глава 6
ДОЛГ ПЛАТЕЖОМ КРАСЕН

А теперь, если читателю интересно, почему король Наваррский не принял господина де Ла Моля, почему господин де Коконнас не мог увидеться с герцогом де Гизом и почему, наконец, оба дворянина, вместо того чтобы поужинать в Лувре фазанами, куропатками и дикой козой, поужинали яичницей с салом в гостинице «Путеводная звезда», пусть читатель соблаговолит вернуться вместе с нами в старинное королевское жилище и последовать за Маргаритой Наваррской, которую Ла Моль потерял из виду у входа в большую галерею.

Когда Маргарита спускалась с лестницы, в кабинете короля был герцог Генрих де Гиз, которого она не видела после своей брачной ночи. Лестница, с которой спускалась Маргарита, как и дверь кабинета короля, выходила в коридор, а коридор вел к покоям королевы-матери, Екатерины Медичи.

Екатерина Медичи в одиночестве сидела у стола, опершись локтем на раскрытый Часослов и поддерживая голову рукой, все еще поразительно красивой благодаря косметике флорентийца Рене, занимавшего при королеве-матери две должности – парфюмера и отравителя.

Вдова Генриха II была в трауре, которого ни разу не сняла со дня смерти мужа. Теперь это была женщина лет пятидесяти двух – пятидесяти трех, но благодаря еще свежей полноте она сохранила остатки былой красоты. Ее покои, как и ее наряд, имели вдовий вид. Все здесь было темного цвета: стены, ткани, мебель. Только по верху балдахина над королевским креслом, где сейчас спала любимая левретка королевы-матери, подаренная ей зятем, королем Наваррским, и получившая мифологическое имя – Фебея, яркими красками была написана радуга, а вокруг нее греческий девиз «Phos pherei te kal althren», который дал ей король Франциск I и который можно перевести следующим стихом:


Несет с собой он сеет, покой и тишину.

И вот когда королева-мать, казалось, всецело погрузилась в глубокую думу, вызывавшую ленивую и робкую улыбку на ее устах, подкрашенных кармином, какой-то мужчина внезапно отворил дверь, приподнял стенной ковер и, высунув бледное лицо, сказал:

– Дело плохо.

Екатерина подняла голову и увидела герцога де Гиза.

– Как, дело плохо?! – переспросила она. – Что это значит, Генрих?

– Это значит, что короля совсем околпачили его проклятые гугеноты и что если мы станем ждать его отъезда, чтобы осуществить наш замысел, то нам придется ждать еще долго, а может быть, и всю жизнь.

– Что же случилось? – спросила Екатерина, сохраняя свое обычное спокойное выражение лица, хотя отлично умела при случае придавать ему совсем другие выражения.

– Сейчас я в двадцатый раз завел с его величеством разговор о том, долго ли нам терпеть все выходки, которые позволяют себе господа гугеноты после ранения их адмирала.

– И что же вам ответил мой сын? – спросила Екатерина.

– Он ответил: «Герцог, народ, конечно, подозревает, что это вы подстрекатель убийства господина адмирала, моего второго отца; защищайтесь, как знаете. А я и сам сумею защититься, если оскорбят меня...» С этими словами он повернулся ко мне спиной и отправился кормить собак.

– И вы не попытались задержать его?

– Конечно, попытался, но король посмотрел на меня так, как умеет смотреть только он, и ответил хорошо известным вам тоном: «Герцог, мои собаки проголодались, а они не люди, и я не могу заставлять их ждать...» Тогда я пошел предупредить вас.

– И хорошо сделали, – сказала королева-мать.

– Но как же быть?

– Сделать последнюю попытку.

– А кто ее сделает?

– Я. Король один?

– Нет. У него господин де Таванн.

– Подождите меня здесь. Нет, лучше следуйте за мной, но на расстоянии.

С этими словами Екатерина встала и направилась в комнату, где на турецких Коврах и бархатных подушках лежали любимые борзые короля. На жердочках, вделанных в стену, сидели отборные соколы и небольшая пустельга, которой Карл IX любил травить мелких птичек в садах Лувра и начавшего строиться Тюильри.

По дороге королева-мать изобразила глубокую тревогу на своем бледном лице, по которому еще катилась последняя, на самом же деле первая слеза.

Она бесшумно подошла к Карлу IX, раздававшему собакам остатки пирога, нарезанного ровными ломтями.

– Сын мой! – заговорила Екатерина с дрожью в голосе, так хорошо наигранной, что король вздрогнул.

19